ЧИТАТЬ
Прочитала не так давно книгу Светланы Алексиевич "У войны не женское лицо". Сейчас нашла её вторую книгу "Последние свидетели. Соло для детского голоса". Эта писательница не очень знаменитая, даже, я бы сказала, почти не знаменитая, но у неё такие книги....как она пишет.... Склеенные между собой биографии... Раньше я как-то не особо любила читать про войну, но эти книги... Я в них попросту влюбилась. Они не столько заполнены сражениями, боями, перечислениями оружий, званий. Хотя нет, этого в книге почти нет. Вся она как одна эмоция. Очень сильная эмоция. В ней чувства-чувства-чувства... Когда читала про женщин/девушек на войне, плакала.... Не было такого ещё в моей жизни, чтобы я плакала, что-то читая, а тут.... Да и когда вчера начала читать вторую книгу про детей на войне, опять не сдержалась...заплакала.... Сижу на кровати, читаю, а слёзы текут и текут... А я не останавливаюсь, потому что просто невозможно остановиться. Это я сейчас еле оторвалась от книги, скоро прочитаю, если, конечно, времени побольше будет свободного. Одна свободная минутка, и я уже хватаю книгу... Изумительная... Там всё прекрасно...Каждое слово, строчка, там такие люди...такие жизни...такие судьбы...
Ну и....Захотелось выложить некоторые отрывочки...не смогла удержаться:
читать дальше
"Первой пришла эта девочка..."
Нина Ярошевич -- 9 лет.
Сейчас -- учитель физкультуры.
В доме все переживали большое событие...
Вечером к старшей сестре приходил жених свататься. Все до ночи
обсуждали, когда свадьба, где молодые будут расписываться, сколько позвать
гостей. А с самого утра отца вызвали в военкомат. Уже по деревне зашумели --
война! Мама растерялась: как быть? Я только об одном думала: пережить бы
этот день. Мне еще никто не объяснил, что война - это не день и не два, а
это может быть очень долго.
И вот лето, жаркий день. Хочется пойти на речку, а мама нас собирает в
дорогу. У нас был еще брат, его только забрали из больницы, там ему сделали
операцию на ноге, и он вернулся на костылях. Но мама сказала: "Надо идти
всем". Куда? Никто ничего не знал. Прошли километров пять. Брат хромал и
плакал. Ну, куда с ним? Повернули назад. Дома нас ждал отец. Мужчины,
которые утром ушли в военкомат, все вернулись, немцы уже заняли наш
райцентр. Город Слуцк.
Летели первые бомбы -- я стояла и следила за ними, пока они на землю не
падали. Кто-то подсказал, что надо открывать рот, чтобы не оглушило. И вот
открываешь рот, закрываешь уши и все равно слышишь, как они летят. Завывают.
Это так страшно, что кожа не только на лице, на всем теле натягивается.
Висело у нас на дворе ведро. Когда все утихло, сняли его: насчитали
пятьдесят восемь пробоин. Ведро белое, сверху им показалось, что это кто-то
стоит в белом платочке, и они стреляли...
Немцы въехали в деревню на больших машинах, заставленных березовыми
ветками. Так у нас, когда свадьбу играли, украшали. Наломают-наломают
березовых веток... Мы разглядывали их через плетень, тогда заборов не было,
а плетни. Из лозы. Присматривались... На обыкновенных людей вроде похожи...
Я хотела увидеть, какие у них головы? Почему-то у меня было такое
представление, что у них нечеловеческие головы... Уже ходили слухи, что они
убивают. Жгут. А они едут, смеются. Веселые, загорелые.
Утром делали физзарядку во дворе школы. Обливались холодной водой.
Закатали рукава, сели на мотоциклы и поехали. Веселые, загорелые...
За несколько дней за деревней возле молокозавода вырыли большую яму, и
каждый день в пять-шесть утра оттуда доносились выстрелы. Как начнут там
стрелять, даже петухи перестают петь, прячутся. Едем мы с отцом под вечер на
подводе, он придержал коня недалеко от той ямы. "Пойду, -- говорит, --
погляжу". Там и его двоюродную сестру расстреляли. Он идет, а я за ним.
Вдруг отец поворачивается, закрывает от меня яму: "Вернись. Тебе дальше
нельзя". Я только увидела, когда переступала ручей, что вода в нем
красная... И как вороны поднялись. Их было так много, что я закричала... А
отец после этого несколько дней ничего есть не мог. Увидит ворону и в хату
бежит, трясется весь... В лихорадке...
В Слуцке в парке повесили две партизанские семьи. Стояли большие
морозы, повешенные были такие замерзшие, что когда их качало ветром, они
звенели. Звенели, как замерзшие деревья в лесу... Звон этот...
Когда нас освободили, отец ушел на фронт. Ушел с армией. Уже без него
мне сшили первое платье за войну. Сшила его мама из портянок, они были
белые, она их покрасила чернилами. На один рукав чернил не хватило. А мне
хотелось показать подружкам новое платье. И я стояла в калитке боком, то
есть хороший рукав показывала, а плохой прятала к дому. Мне казалось, что я
такая нарядная, такая красивая!
В школе впереди меня сидела девочка Аня. У нее погибли отец с матерью,
она жила с бабушкой. Они были беженцы, из-под Смоленска. Школа ей купила
пальто, валенки и блестящие галоши. Учительница принесла и положила все это
ей на парту. А мы сидели притихшие, потому что ни у кого из нас не было ни
таких валенок, ни такого пальто. Мы завидовали. Кто-то из мальчишек толкнул
Аню и сказал: "Повезло как!" Она упала на парту и заплакала. Плакала навзрыд
все четыре урока.
Вернулся с фронта отец, все пришли посмотреть на нашего папу. И на нас,
потому что к нам вернулся папа.
Первой пришла эта девочка...
"Они лежали на углях розовые..."
Катя Коротаева -- 13 лет.
Сейчас -- инженер-гидротехник.
Расскажу о запахе... Как пахнет война...
До войны я окончила шесть классов. Тогда был такой порядок в школе, что
начиная с четвертого класса все сдавали экзамены. И вот мы сдали последний
экзамен. Это был июнь, а май и июнь в сорок первом были холодные. Если у нас
сирень цветет где-то в мае, то в тот год она цвела в середине июня. И вот
начало войны у меня всегда связано с запахом сирени. С запахом черемухи...
Эти деревья всегда пахнут мне войной...
Жили мы в Минске, и родилась я в Минске. Отец - военный капельмейстер.
Я ходила на военные парады с ним. Кроме меня, в семье было еще два старших
брата. Меня, конечно, все любили и баловали, как самую младшую, да еще
сестричку.
Впереди лето, впереди каникулы. Это было очень радостно. Я занималась
спортом, ходила в Дом Красной Армии плавать в бассейн. И мне очень
завидовали, даже мальчишки в классе завидовали. А я задавалась, что умею
хорошо плавать. Двадцать второго июня, в воскресенье, должно было
праздноваться открытие Комсомольского озера. Его долго копали, строили, даже
наша школа ходила на субботники. Я собиралась пойти искупаться одной из
первых. А как же!
Утром у нас было принято всегда идти за свежими булочками. Это
считалось моей обязанностью. По дороге я встретила подругу, она мне сказала,
что началась война. На нашей улице был много садов, домики утопали все в
цветах. Я подумала: "Какая война? Что она придумала?"
Дома отец ставил самовар... Не успела я ничего рассказать, как начали
прибегать соседи, и у всех на губах одно слово: "Война! Война!" А назавтра в
семь утра самому старшему брату принесли повестку в военкомат. Днем он
сбегал на работу и ему отдали деньги, он получил расчет. С этими деньгами он
пришел домой и сказал маме: "Я ухожу на фронт, мне ничего не нужно. Возьми
эти деньги, купите Кате новое пальто". А я, как только перешла в седьмой
класс, стала старшеклассницей, мечтала, что мне сделают синее бостоновое
пальто с серым каракулевым воротником. И он об этом знал.
Я до сих пор помню, что, уходя на фронт, брат дал деньги мне на пальто.
А жили мы скромно, дырок в семейном бюджете хватало. Но мама купила бы мне
это пальто, раз брат просил. Ничего она не успела...
Минск стали бомбить. Мы переселились с мамой в каменный погреб к
соседям. У меня была любимая кошка, очень дикая, дальше двора никуда не
ходила, но, когда начинали бомбить и я убегала со двора к соседям, кошка -
следом за мной. Я ее гоню: "Иди домой!", а она за мной. Она тоже боялась
оставаться одна. Немецкие бомбы летели с каким-то звоном, с воем. Я была
девочка музыкальная, на меня это сильно действовало. Эти звуки... Это так
страшно, что у меня были мокрые ладошки. В погребе с нами сидел соседский
четырехлетний мальчик, он не плакал. У него только глаза становились
большими.
Сначала горели отдельные дома, потом загорелся город. Мы любим смотреть
на огонь, на костер, но страшно, когда горит дом, а здесь огонь шел со всех
сторон, небо и улицы застилал дым. И местами это сильное освещение... От
огня... Помню три открытых окна в каком-то деревянном доме, на подоконниках
роскошные филокактусы. Людей в этом доме уже нет, только кактусы цветут...
Было такое чувство, что это не красные цветы, а пламя. Цветы горят...
Мы бежали...
По дороге в деревнях нас кормили хлебом и молоком, больше ничего у
людей не было. А мы без денег. Я ушла из дома в платочке, а мама почему-то
выбежала в зимнем пальто и в туфлях на высоких каблуках. Нас кормили так,
даром, никто о деньгах и не заикался. Беженцы текли толпами.
Потом кто-то первый передал, что дорога впереди перерезана немецкими
мотоциклистами. Мимо тех же деревень, мимо тех же теток с крынками молока мы
бежали назад. Прибежали на нашу улицу... Еще несколько дней назад тут была
зелень, тут были цветы, а сейчас все выжжено. Даже от столетних лип ничего
не осталось. Все было выжжено до желтого песка. Куда-то исчез чернозем, на
котором все росло, только желтый-желтый песок... Один песок... Будто стоишь
возле свежевыкопанной могилы...
Остались заводские печи, они были белые, прокалились в сильном пламени.
Больше ничего знакомого... Сгорела вся улица. Сгорели бабушки и дедушки, и
много маленьких детей, потому что они не убежали вместе со всеми, думали -
их не тронут. Огонь никого не пощадил. Идешь -- лежит черный труп, значит,
старый человек сгорел. А увидишь издали что-то маленькое, розовое, значит,
ребенок. Они лежали на углях розовые...
Мама сняла с себя платок и завязала мне глаза... Так мы дошли до нашего
дома, до того места, где несколько дней назад стоял наш дом. Дома не было.
Нас встретила чудом спасшаяся наша кошка. Она прижалась ко мне, и все. Никто
из нас не мог говорить... Кошка не мяукала, даже кошка несколько дней
молчала. Мы все молчали.
Увидела первых фашистов, даже не увидела, а услышала - у них у всех
были подкованные сапоги, они громко стучали. Стучали по нашей мостовой. А
мне казалось, что даже земле больно, когда они идут.
А сиреть так цвела в том году... А черемуха так цвела...
"А я все равно хочу маму..."
Зина Косяк -- 8 лет.
Сейчас -- парикмахерша.
В сорок первом...
Я окончила первый класс, и родители отвезли меня на лето в пионерский
лагерь Городище под Минском. Приехала, один раз искупалась, а через два дня
-- война. Нас начали отправлять из лагеря. Посадили в поезд и повезли.
Летали немецкие самолеты, а мы кричали: "Ура!" То, что это могут быть чужие
самолеты, мы не понимали. Пока они не стали бомбить... Тогда исчезли все
краски.. Все цвета... Появилось впервые слово "смерть", все стали говорить
это непонятное слово. А мамы и папы нет рядом...
Когда уезжали из лагеря, каждому в наволочку что-нибудь насыпали --
кому крупу, кому сахар. Даже самых маленьких не обошли, всем давали что-то с
собой. Хотели взять как можно больше продуктов в дорогу, и эти продукты
очень берегли. Но в поезде мы увидели раненых солдат. Они стонали, им так
больно, хотелось отдать все этим солдатам. Это у нас называлось: "Кормить
пап". Всех военных мужчин мы называли папами.
Нам рассказали, что Минск горел, сгорел весь, там уже немцы, а мы едем
в тыл. Едем туда, где нет войны.
Везли больше месяца. Направят в такой-то город, прибудем по адресу, а
оставить нас не могут, потому что уже близко немцы. И доехали так до
Мордовии.
Место очень красивое, там кругом стояли церкви. Дома низкие, а церкви
высокие. Спать было не на чем, спали на соломе. Когда пришла зима, на
четверых были одни ботинки. А потом начался голод. Голодал не только детдом,
голодали и люди вокруг нас, потому что все отдавали фронту. В детдоме жило
двести пятьдесят детей, и однажды - позвали на обед, а есть вообще нечего.
Сидят в столовой воспитательницы и директор, смотрят на нас, и глаза у них
полные слез. А была у нас лошадь Майка... Она была старая и очень ласковая,
мы возили на ней воду. На следующий день убили эту Майку. И давали нам воду
и такой маленький кусочек Майки... Но от нас это долго скрывали. Мы не могли
бы ее есть... Ни за что! Это была единственная лошадь в нашем детдоме. И еще
два голодных кота. Скелеты! Хорошо, думали мы потом, это счастье, что коты
такие худые, нам не придется их есть.
Ходили мы с огромными животами, я, например, могла съесть ведро супа,
потому что в этом супе ничего не было. Сколько мне будут наливать, столько я
буду есть и есть. Спасала нас природа, мы были как жвачные животные. Весной
в радиусе нескольких километров... Вокруг детдома... Не распускалось ни одно
дерево, потому что съедались все почки, мы сдирали даже молодую кору. Ели
траву, всю подряд ели. Нам дали бушлаты, и в этих бушлатах мы проделали
карманы и носили с собой траву, носили и жевали. Лето нас спасало, а зимой
становилось очень тяжело. Маленьких детей, нас было человек сорок, поселили
отдельно. По ночам - рев. Звали маму и папу. Воспитатели и учителя старались
не произносить при нас слово "мама". Они рассказывали нам сказки и подбирали
такие книжки, чтобы там не было этого слова. Если кто-то вдруг произносил
"мама", сразу начинался рев. Безутешный рев.
Учиться я опять пошла в первый класс. А получилось так: первый класс я
окончила с похвальной грамотой, но когда мы приехали в детдом и у нас
спросили, у кого переэкзаменовка, я сказала, что у меня, так как решила:
переэкзаменовка -- это и есть похвальная грамота. В третьем классе я удрала
из детдома. Пошла искать маму. Голодную и обессиленную в лесу меня нашел
дедушка Большаков. Узнал, что я из детдома, и забрал к себе в семью. Жили
они вдвоем с бабушкой. Я окрепла и стала помогать им по хозяйству: траву
собирала, картошку полола, -- все делала. Ели мы хлеб, но это был такой
хлеб, что в нем было мало хлеба. Он - горький. В муку намешивали все, что
мололось: лебеду, цветы ореха, картошку. Я до сих пор не могу спокойно
смотреть на жирную траву и ем много хлеба. Никак не могу его наесться... За
десятки лет...
Сколько я все-таки помню. Много еще помню...
Я помню сумасшедшую маленькую девочку, которая забиралась к кому-нибудь
на огород, находила норку и сторожила возлее нее мышку. Девочка тоже хотела
есть... Я помню ее лицо, даже сарафанчик, в котором она ходила. Однажды я
подошла к ней, и она мне... рассказала... Про мышку... Мы вместе сидели и
караулили эту мышку...
Всю войну я говорила и ждала, что, когда кончится война, мы запряжем с
дедушкой лошадь и поедем искать маму. В дом заходили эвакуированные, я у
всех спрашивала: "Не встречали ли они мою маму?" Эвакуированных было много,
так много, что в каждом доме стоял чугун теплой крапивы. Если люди зайдут,
чтобы было им что-нибудь теплое похлебать. Больше нечего было дать... Но
чугун крапивы стоял в каждом доме... Я это хорошо помню. Я эту крапиву
собирала.
Война кончилась... Жду день, два, за мной никто не едет. Мама за мной
не едет, а папа, я знала, в армии. Прождала я так две недели, больше ждать
не было сил. Забралась в какой-то поезд под скамейку и поехала... Куда? Не
знала. Я думала (это же детское сознание еще), что все поезда едут в Минск.
А в Минске меня ждет -- мама! Потом приедет наш папа... Герой! С орденами, с
медалями.
Они пропали где-то под бомбежкой... Соседи потом рассказывали - поехали
вдвоем искать меня. Побежали на станцию...
Мне уже пятьдесят один год, у меня есть свои дети. А я все равно хочу
маму...
"Я не запомнила в войну ни кошек, ни собак, помню крыс. Большие... С
желто-синими глазами... Их было видимо-невидимо. Когда я поправилась после
ранения, из госпиталя меня направили назад в мою часть. Часть стояла в
окопах под Сталинградом. Командир приказал: "Отведите ее в девичью
землянку". Я вошла в землянку и первым делом удивилась, что там нет никаких
вещей. Пустые постели из хвойных веток, и все. Меня не предупредили... Я
оставила в землянке свой рюкзак и вышла, когда вернулась через полчаса,
рюкзак свой не нашла. Никаких следов вещей, ни расчески, ни карандаша.
Оказалось, что все мигом сожрали крысы...
А утром мне показали обгрызенные руки у тяжелораненых...
Ни в каком самом страшном фильме я не видела, как крысы уходят перед
артобстрелом из города. Это не в Сталинграде... Уже было под Вязьмой...
Утром по городу шли стада крыс, они уходили в поля. Они чуяли смерть. Их
были тысячи... Черные, серые... Люди в ужасе смотрели на это зловещее
зрелище и жались к домам. И ровно в то время, когда они скрылись с наших
глаз, начался обстрел. Налетели самолеты. Вместо домов и подвалось остался
каменный песок..."
«Мы были такие девчонки, как и вы, не думайте, что мы были другие. Дисциплина, уставы, знаки различия – вся эта военная премудрость не давалась нам сразу. Стоим, охраняем самолеты. А в уставе говорится, что если кто идет, надо останавливать: „Стой, кто идет?“ Подружка моя увидела командира полка и кричит: „Стойте, кто идет? Вы меня извините, но я буду стрелять!“ Представляете? Она кричит: „Вы меня извините, но я буду стрелять!“
"Первой пришла эта девочка..."
Нина Ярошевич -- 9 лет.
Сейчас -- учитель физкультуры.
В доме все переживали большое событие...
Вечером к старшей сестре приходил жених свататься. Все до ночи
обсуждали, когда свадьба, где молодые будут расписываться, сколько позвать
гостей. А с самого утра отца вызвали в военкомат. Уже по деревне зашумели --
война! Мама растерялась: как быть? Я только об одном думала: пережить бы
этот день. Мне еще никто не объяснил, что война - это не день и не два, а
это может быть очень долго.
И вот лето, жаркий день. Хочется пойти на речку, а мама нас собирает в
дорогу. У нас был еще брат, его только забрали из больницы, там ему сделали
операцию на ноге, и он вернулся на костылях. Но мама сказала: "Надо идти
всем". Куда? Никто ничего не знал. Прошли километров пять. Брат хромал и
плакал. Ну, куда с ним? Повернули назад. Дома нас ждал отец. Мужчины,
которые утром ушли в военкомат, все вернулись, немцы уже заняли наш
райцентр. Город Слуцк.
Летели первые бомбы -- я стояла и следила за ними, пока они на землю не
падали. Кто-то подсказал, что надо открывать рот, чтобы не оглушило. И вот
открываешь рот, закрываешь уши и все равно слышишь, как они летят. Завывают.
Это так страшно, что кожа не только на лице, на всем теле натягивается.
Висело у нас на дворе ведро. Когда все утихло, сняли его: насчитали
пятьдесят восемь пробоин. Ведро белое, сверху им показалось, что это кто-то
стоит в белом платочке, и они стреляли...
Немцы въехали в деревню на больших машинах, заставленных березовыми
ветками. Так у нас, когда свадьбу играли, украшали. Наломают-наломают
березовых веток... Мы разглядывали их через плетень, тогда заборов не было,
а плетни. Из лозы. Присматривались... На обыкновенных людей вроде похожи...
Я хотела увидеть, какие у них головы? Почему-то у меня было такое
представление, что у них нечеловеческие головы... Уже ходили слухи, что они
убивают. Жгут. А они едут, смеются. Веселые, загорелые.
Утром делали физзарядку во дворе школы. Обливались холодной водой.
Закатали рукава, сели на мотоциклы и поехали. Веселые, загорелые...
За несколько дней за деревней возле молокозавода вырыли большую яму, и
каждый день в пять-шесть утра оттуда доносились выстрелы. Как начнут там
стрелять, даже петухи перестают петь, прячутся. Едем мы с отцом под вечер на
подводе, он придержал коня недалеко от той ямы. "Пойду, -- говорит, --
погляжу". Там и его двоюродную сестру расстреляли. Он идет, а я за ним.
Вдруг отец поворачивается, закрывает от меня яму: "Вернись. Тебе дальше
нельзя". Я только увидела, когда переступала ручей, что вода в нем
красная... И как вороны поднялись. Их было так много, что я закричала... А
отец после этого несколько дней ничего есть не мог. Увидит ворону и в хату
бежит, трясется весь... В лихорадке...
В Слуцке в парке повесили две партизанские семьи. Стояли большие
морозы, повешенные были такие замерзшие, что когда их качало ветром, они
звенели. Звенели, как замерзшие деревья в лесу... Звон этот...
Когда нас освободили, отец ушел на фронт. Ушел с армией. Уже без него
мне сшили первое платье за войну. Сшила его мама из портянок, они были
белые, она их покрасила чернилами. На один рукав чернил не хватило. А мне
хотелось показать подружкам новое платье. И я стояла в калитке боком, то
есть хороший рукав показывала, а плохой прятала к дому. Мне казалось, что я
такая нарядная, такая красивая!
В школе впереди меня сидела девочка Аня. У нее погибли отец с матерью,
она жила с бабушкой. Они были беженцы, из-под Смоленска. Школа ей купила
пальто, валенки и блестящие галоши. Учительница принесла и положила все это
ей на парту. А мы сидели притихшие, потому что ни у кого из нас не было ни
таких валенок, ни такого пальто. Мы завидовали. Кто-то из мальчишек толкнул
Аню и сказал: "Повезло как!" Она упала на парту и заплакала. Плакала навзрыд
все четыре урока.
Вернулся с фронта отец, все пришли посмотреть на нашего папу. И на нас,
потому что к нам вернулся папа.
Первой пришла эта девочка...
"Они лежали на углях розовые..."
Катя Коротаева -- 13 лет.
Сейчас -- инженер-гидротехник.
Расскажу о запахе... Как пахнет война...
До войны я окончила шесть классов. Тогда был такой порядок в школе, что
начиная с четвертого класса все сдавали экзамены. И вот мы сдали последний
экзамен. Это был июнь, а май и июнь в сорок первом были холодные. Если у нас
сирень цветет где-то в мае, то в тот год она цвела в середине июня. И вот
начало войны у меня всегда связано с запахом сирени. С запахом черемухи...
Эти деревья всегда пахнут мне войной...
Жили мы в Минске, и родилась я в Минске. Отец - военный капельмейстер.
Я ходила на военные парады с ним. Кроме меня, в семье было еще два старших
брата. Меня, конечно, все любили и баловали, как самую младшую, да еще
сестричку.
Впереди лето, впереди каникулы. Это было очень радостно. Я занималась
спортом, ходила в Дом Красной Армии плавать в бассейн. И мне очень
завидовали, даже мальчишки в классе завидовали. А я задавалась, что умею
хорошо плавать. Двадцать второго июня, в воскресенье, должно было
праздноваться открытие Комсомольского озера. Его долго копали, строили, даже
наша школа ходила на субботники. Я собиралась пойти искупаться одной из
первых. А как же!
Утром у нас было принято всегда идти за свежими булочками. Это
считалось моей обязанностью. По дороге я встретила подругу, она мне сказала,
что началась война. На нашей улице был много садов, домики утопали все в
цветах. Я подумала: "Какая война? Что она придумала?"
Дома отец ставил самовар... Не успела я ничего рассказать, как начали
прибегать соседи, и у всех на губах одно слово: "Война! Война!" А назавтра в
семь утра самому старшему брату принесли повестку в военкомат. Днем он
сбегал на работу и ему отдали деньги, он получил расчет. С этими деньгами он
пришел домой и сказал маме: "Я ухожу на фронт, мне ничего не нужно. Возьми
эти деньги, купите Кате новое пальто". А я, как только перешла в седьмой
класс, стала старшеклассницей, мечтала, что мне сделают синее бостоновое
пальто с серым каракулевым воротником. И он об этом знал.
Я до сих пор помню, что, уходя на фронт, брат дал деньги мне на пальто.
А жили мы скромно, дырок в семейном бюджете хватало. Но мама купила бы мне
это пальто, раз брат просил. Ничего она не успела...
Минск стали бомбить. Мы переселились с мамой в каменный погреб к
соседям. У меня была любимая кошка, очень дикая, дальше двора никуда не
ходила, но, когда начинали бомбить и я убегала со двора к соседям, кошка -
следом за мной. Я ее гоню: "Иди домой!", а она за мной. Она тоже боялась
оставаться одна. Немецкие бомбы летели с каким-то звоном, с воем. Я была
девочка музыкальная, на меня это сильно действовало. Эти звуки... Это так
страшно, что у меня были мокрые ладошки. В погребе с нами сидел соседский
четырехлетний мальчик, он не плакал. У него только глаза становились
большими.
Сначала горели отдельные дома, потом загорелся город. Мы любим смотреть
на огонь, на костер, но страшно, когда горит дом, а здесь огонь шел со всех
сторон, небо и улицы застилал дым. И местами это сильное освещение... От
огня... Помню три открытых окна в каком-то деревянном доме, на подоконниках
роскошные филокактусы. Людей в этом доме уже нет, только кактусы цветут...
Было такое чувство, что это не красные цветы, а пламя. Цветы горят...
Мы бежали...
По дороге в деревнях нас кормили хлебом и молоком, больше ничего у
людей не было. А мы без денег. Я ушла из дома в платочке, а мама почему-то
выбежала в зимнем пальто и в туфлях на высоких каблуках. Нас кормили так,
даром, никто о деньгах и не заикался. Беженцы текли толпами.
Потом кто-то первый передал, что дорога впереди перерезана немецкими
мотоциклистами. Мимо тех же деревень, мимо тех же теток с крынками молока мы
бежали назад. Прибежали на нашу улицу... Еще несколько дней назад тут была
зелень, тут были цветы, а сейчас все выжжено. Даже от столетних лип ничего
не осталось. Все было выжжено до желтого песка. Куда-то исчез чернозем, на
котором все росло, только желтый-желтый песок... Один песок... Будто стоишь
возле свежевыкопанной могилы...
Остались заводские печи, они были белые, прокалились в сильном пламени.
Больше ничего знакомого... Сгорела вся улица. Сгорели бабушки и дедушки, и
много маленьких детей, потому что они не убежали вместе со всеми, думали -
их не тронут. Огонь никого не пощадил. Идешь -- лежит черный труп, значит,
старый человек сгорел. А увидишь издали что-то маленькое, розовое, значит,
ребенок. Они лежали на углях розовые...
Мама сняла с себя платок и завязала мне глаза... Так мы дошли до нашего
дома, до того места, где несколько дней назад стоял наш дом. Дома не было.
Нас встретила чудом спасшаяся наша кошка. Она прижалась ко мне, и все. Никто
из нас не мог говорить... Кошка не мяукала, даже кошка несколько дней
молчала. Мы все молчали.
Увидела первых фашистов, даже не увидела, а услышала - у них у всех
были подкованные сапоги, они громко стучали. Стучали по нашей мостовой. А
мне казалось, что даже земле больно, когда они идут.
А сиреть так цвела в том году... А черемуха так цвела...
"А я все равно хочу маму..."
Зина Косяк -- 8 лет.
Сейчас -- парикмахерша.
В сорок первом...
Я окончила первый класс, и родители отвезли меня на лето в пионерский
лагерь Городище под Минском. Приехала, один раз искупалась, а через два дня
-- война. Нас начали отправлять из лагеря. Посадили в поезд и повезли.
Летали немецкие самолеты, а мы кричали: "Ура!" То, что это могут быть чужие
самолеты, мы не понимали. Пока они не стали бомбить... Тогда исчезли все
краски.. Все цвета... Появилось впервые слово "смерть", все стали говорить
это непонятное слово. А мамы и папы нет рядом...
Когда уезжали из лагеря, каждому в наволочку что-нибудь насыпали --
кому крупу, кому сахар. Даже самых маленьких не обошли, всем давали что-то с
собой. Хотели взять как можно больше продуктов в дорогу, и эти продукты
очень берегли. Но в поезде мы увидели раненых солдат. Они стонали, им так
больно, хотелось отдать все этим солдатам. Это у нас называлось: "Кормить
пап". Всех военных мужчин мы называли папами.
Нам рассказали, что Минск горел, сгорел весь, там уже немцы, а мы едем
в тыл. Едем туда, где нет войны.
Везли больше месяца. Направят в такой-то город, прибудем по адресу, а
оставить нас не могут, потому что уже близко немцы. И доехали так до
Мордовии.
Место очень красивое, там кругом стояли церкви. Дома низкие, а церкви
высокие. Спать было не на чем, спали на соломе. Когда пришла зима, на
четверых были одни ботинки. А потом начался голод. Голодал не только детдом,
голодали и люди вокруг нас, потому что все отдавали фронту. В детдоме жило
двести пятьдесят детей, и однажды - позвали на обед, а есть вообще нечего.
Сидят в столовой воспитательницы и директор, смотрят на нас, и глаза у них
полные слез. А была у нас лошадь Майка... Она была старая и очень ласковая,
мы возили на ней воду. На следующий день убили эту Майку. И давали нам воду
и такой маленький кусочек Майки... Но от нас это долго скрывали. Мы не могли
бы ее есть... Ни за что! Это была единственная лошадь в нашем детдоме. И еще
два голодных кота. Скелеты! Хорошо, думали мы потом, это счастье, что коты
такие худые, нам не придется их есть.
Ходили мы с огромными животами, я, например, могла съесть ведро супа,
потому что в этом супе ничего не было. Сколько мне будут наливать, столько я
буду есть и есть. Спасала нас природа, мы были как жвачные животные. Весной
в радиусе нескольких километров... Вокруг детдома... Не распускалось ни одно
дерево, потому что съедались все почки, мы сдирали даже молодую кору. Ели
траву, всю подряд ели. Нам дали бушлаты, и в этих бушлатах мы проделали
карманы и носили с собой траву, носили и жевали. Лето нас спасало, а зимой
становилось очень тяжело. Маленьких детей, нас было человек сорок, поселили
отдельно. По ночам - рев. Звали маму и папу. Воспитатели и учителя старались
не произносить при нас слово "мама". Они рассказывали нам сказки и подбирали
такие книжки, чтобы там не было этого слова. Если кто-то вдруг произносил
"мама", сразу начинался рев. Безутешный рев.
Учиться я опять пошла в первый класс. А получилось так: первый класс я
окончила с похвальной грамотой, но когда мы приехали в детдом и у нас
спросили, у кого переэкзаменовка, я сказала, что у меня, так как решила:
переэкзаменовка -- это и есть похвальная грамота. В третьем классе я удрала
из детдома. Пошла искать маму. Голодную и обессиленную в лесу меня нашел
дедушка Большаков. Узнал, что я из детдома, и забрал к себе в семью. Жили
они вдвоем с бабушкой. Я окрепла и стала помогать им по хозяйству: траву
собирала, картошку полола, -- все делала. Ели мы хлеб, но это был такой
хлеб, что в нем было мало хлеба. Он - горький. В муку намешивали все, что
мололось: лебеду, цветы ореха, картошку. Я до сих пор не могу спокойно
смотреть на жирную траву и ем много хлеба. Никак не могу его наесться... За
десятки лет...
Сколько я все-таки помню. Много еще помню...
Я помню сумасшедшую маленькую девочку, которая забиралась к кому-нибудь
на огород, находила норку и сторожила возлее нее мышку. Девочка тоже хотела
есть... Я помню ее лицо, даже сарафанчик, в котором она ходила. Однажды я
подошла к ней, и она мне... рассказала... Про мышку... Мы вместе сидели и
караулили эту мышку...
Всю войну я говорила и ждала, что, когда кончится война, мы запряжем с
дедушкой лошадь и поедем искать маму. В дом заходили эвакуированные, я у
всех спрашивала: "Не встречали ли они мою маму?" Эвакуированных было много,
так много, что в каждом доме стоял чугун теплой крапивы. Если люди зайдут,
чтобы было им что-нибудь теплое похлебать. Больше нечего было дать... Но
чугун крапивы стоял в каждом доме... Я это хорошо помню. Я эту крапиву
собирала.
Война кончилась... Жду день, два, за мной никто не едет. Мама за мной
не едет, а папа, я знала, в армии. Прождала я так две недели, больше ждать
не было сил. Забралась в какой-то поезд под скамейку и поехала... Куда? Не
знала. Я думала (это же детское сознание еще), что все поезда едут в Минск.
А в Минске меня ждет -- мама! Потом приедет наш папа... Герой! С орденами, с
медалями.
Они пропали где-то под бомбежкой... Соседи потом рассказывали - поехали
вдвоем искать меня. Побежали на станцию...
Мне уже пятьдесят один год, у меня есть свои дети. А я все равно хочу
маму...
"Я не запомнила в войну ни кошек, ни собак, помню крыс. Большие... С
желто-синими глазами... Их было видимо-невидимо. Когда я поправилась после
ранения, из госпиталя меня направили назад в мою часть. Часть стояла в
окопах под Сталинградом. Командир приказал: "Отведите ее в девичью
землянку". Я вошла в землянку и первым делом удивилась, что там нет никаких
вещей. Пустые постели из хвойных веток, и все. Меня не предупредили... Я
оставила в землянке свой рюкзак и вышла, когда вернулась через полчаса,
рюкзак свой не нашла. Никаких следов вещей, ни расчески, ни карандаша.
Оказалось, что все мигом сожрали крысы...
А утром мне показали обгрызенные руки у тяжелораненых...
Ни в каком самом страшном фильме я не видела, как крысы уходят перед
артобстрелом из города. Это не в Сталинграде... Уже было под Вязьмой...
Утром по городу шли стада крыс, они уходили в поля. Они чуяли смерть. Их
были тысячи... Черные, серые... Люди в ужасе смотрели на это зловещее
зрелище и жались к домам. И ровно в то время, когда они скрылись с наших
глаз, начался обстрел. Налетели самолеты. Вместо домов и подвалось остался
каменный песок..."
«Мы были такие девчонки, как и вы, не думайте, что мы были другие. Дисциплина, уставы, знаки различия – вся эта военная премудрость не давалась нам сразу. Стоим, охраняем самолеты. А в уставе говорится, что если кто идет, надо останавливать: „Стой, кто идет?“ Подружка моя увидела командира полка и кричит: „Стойте, кто идет? Вы меня извините, но я буду стрелять!“ Представляете? Она кричит: „Вы меня извините, но я буду стрелять!“
@музыка: Моцарт - Нежные звуки грома
@настроение: ...
-
-
24.11.2011 в 22:25Я вообще считаю, что лишь человек сам переживший что-либо может понять, остальные лишь догадываются и даже не представляют что это ...
Это удивительное время.. Не в том плане, что хорошее, а в том что ну не может лично мой мозг осознать всего этого, а ведь все это было наяву.....
В последнее время никогда не могу сдержать слезы.. Фильмы просто смотреть.. музейные экспонаты.. на 9-е вообще с самого утра начинаю реветь..
Это просто что-то невообразимое.
-
-
30.11.2011 в 18:49Ну.... про внезапную истерию и безосновательные слезы я вообще молчу...